Ощущая, как холод сковывает его плечи и шею, он до боли зажмурился. Глаза, оказавшись под замершими веками, отозвались больными уколами. Его лицо и душу перекосило от скорби, но заплакать он не смог.

— Далеко едешь?

Егор открыл глаза. Сложив голову на руки, скрещенные на спинке сиденья перед ним, на него смотрела зеленоглазая девушка.

— Да не знаю, — грустно усмехнулся Егор. — Как приедем, посмотрим.

— А что в коробке?

Ком в горле Егора мешал говорить.

— Подарок. Для дочери. У нее сегодня день рождения.

— Ого. Не повезло же вам.

— Представляете? Уходя на работу, обещал вернуться с подарком, а теперь, получается, вообще не вернусь.

— Представляю. Очень даже.

Они молчали какое-то время. Затем девушка хлопнула себя по лбу.

— Вот дура! Я же помочь могу!

— Что? — Егор почему-то сразу проникся доверием. — Как?

— Да как-как, подарок твой передать!

— Правда?

— Конечно! Давай сюда! — зеленоглазая протянула руки. — Ну чего ты? Давай.

Егор снова посмотрел на бесценную помятую коробочку.

— А не обманете?

— Да на кой черт ты мне сдался! Я же даже не знаю, что в коробке.

Егор Степанович нерешительно протянул подарок. Девушка схватила его и радостно подняла над головой как трофей.

— А адрес! — вдруг спохватился Егор Степанович.

— Ха-ха! Обманули дурачка! — радостно заявила зеленоглазая. — Зачем мне адрес? Коробочка-то теперь моя!

Мужчина в черном костюме, наблюдающей за всеми событиями со своего места с перекрещенными на груди руками, закатил глаза и осуждающе покачал головой.

— Но как же? — промолвил недоумевающий Егор Степанович.

Девушка наклонилась к нему и заговорщически шепнула.

— Ни звука.

Затем она высунула свой язык, провела по нему большим пальцем, а затем этим же самым пальцем — по разбитой брови Егора Степановича.

Сначала рану на брови защипало, но постепенно легкое покалывание переросло в жгучую боль. Дышать сделалось труднее, а легкие словно подожгли изнутри. Шею и плечи начало ломить еще сильнее, будто на него взвалили неподъемную ношу. Руки и ноги невыносимо крутило. Замерзшая кожа правой руки почувствовала ритмичные удары. Повращав рукой, Егор Степанович поднес часы к уху. Идут!

— Эй, дядь! — возмутилась зеленоглазая, обращаясь к водителю. — Ты чего живых на своем автобусе катаешь?!

Грустные глаза на секунду мелькнули в зеркале заднего вида, а затем, в следующее же мгновение, до краев наполнились паникой.

— Что?! Как живых?!

— Не-по-ря-док! — строго отчеканил мужчина в черном, явно переигрывая.

— Кто живых?! Нет живых!

— Ну бывает. — Милостиво развела руками зеленоглазая, подмигнув Егору. — Замаялся, поди, да не доглядел. С кем не бывает.

— Да я три раза мимо проехал! Мертвее мертвого!

— Ты не переживай, я никому не скажу. А ты скажешь кому? — спросила она, кивнув в сторону Егора Степановича.

Тот, не понимая, что происходит и глядя на розовую коробочку в руках зеленоглазой, молча помотал головой.

— Ну а ты, Иван Иваныч? — спросила девушка у мужчины в черном. — Чего людям статистику портить, да? И так вот нас согласился подбросить! Давай сделаем исключение да прикроем глаза?

Водитель уставился на суровое лицо мужчины в черном костюме, ожидая его решения.

— А ну раз-во-рачивай свою колымагу!

— Есть разворачивать! — рапортовал водитель, бросив руль, переключая передачу правой рукой и почему-то отдавая честь левой.

— Да газу не жалей! Чтоб без опозданий! Да строго по графику!

— Да, какжешь я?

— Без о-поз-даний я сказал!

— Есть без опозданий! — вытянулся водитель.

За пару минут до полуночи густой туман накрыл поселок, где последние три года проживал Егор Степанович со своей дочерью. Двигаясь к выходу из сорок первого, Егор задержался у зеленоглазой, собираясь ее поблагодарить, но, увидев указательный палец у ее губ, улыбнулся и, благодарно поклонившись, направился дальше. Стоя на ступенях автобуса, он обернулся на водителя, гусарские усы которого за последние несколько минут сильно поседели, затем на мужчину в черном костюме, который, казалось, никогда не испытывает каких-либо эмоций, и в конце снова посмотрел на зеленоглазую. Улыбаясь, она подняла ладонь и помахала ему одними лишь пальцами, облаченными в темно-красные кожаные перчатки из маленькой помятой розовой коробочки, перетянутой бирюзовой лентой.

Когда автобус с длинными черными цифрами «сорок один» на грязно-желтой табличке медленно скрылся за углом, рассекая морозный туман свечением оранжевых фар, Иван пересел к Веронике.

— Ну и зачем? — устало спросил он.

— Все ради этих милашек! — Она вытянула руки в своих новых красных перчатках. — Ты только посмотри на них!

— Надеюсь, ты не будешь теперь на постоянной основе решать, кому жить, а кому — умереть?

— Что, испугался?

Иван усмехнулся.

— Да, однажды у тебя получилось, но все равно, помогай хоть каждому встречному, тебе не догнать меня даже и за сто лет.

— Главное — не навреди!

— Я думал, главное — баланс?

— И баланс, и не навреди — они оба главные.

— Может, что-то еще?

Вероника вдруг сделалась серьезной и сникла.

— А еще главное, чтобы отец возвращался домой. Поздно или вовремя. Обычный сегодня день или праздничный. С подарком он или без. С улыбкой на лице или без нее. Это неважно. Любовь все равно не спрячешь.

Роман Голотвин. «Тыквенный Джек»

Джеку всегда казалось, что он обычный. Совсем не особенный, как писали в книжках, которые он иногда читал, не герой и не индивидуальность. Обычный, как все. Один из многих. Ещё Джеку казалось, что его зовут Джек, хотя на самом деле его звали Саша, Санёк, Санчо наконец, Александром, Сашенькой. Собственно, Джеком его звала только Эмма. Вот кто мог поверить, что он именно Джек и что он необычный. Тонкий, даже утончённый, рассеянно смотрящий поверх голов юноша с потерянным взглядом и тёплыми влажными ладонями.

Эмма. На самом деле в миру она звалась Татьяна, но Джеку это имя не нравилось. Чудилось в нём что-то простое и скучное, как мертвая литература отечественных классиков. Эмма звучала совсем иначе. Глаза и веснушки у неё были совершенно нездешние, а маленькие и чуть оттопыренные уши просвечивали на солнце. Эмме подходило её новое, придуманное имя. Да и придумали они его вместе, когда случайно познакомились на очередной ролевой.

Такая путаница из имён Джеку нужна была, чтобы понять — вообще не важно, как зовут человека, если путь его вычерчен в пустоте несмываемыми чернилами. Это тётка Сашкина, Янина Генриховна, так говорила. Странная была женщина. С тех пор, как Саша от неё съехал, решив быть самостоятельным, она здорово сдала. Стала жить замкнуто, общалась со своими кошками и радиоприёмником, телевизор не выносила, газет не читала, но всё так же любила порассуждать о жизненном пути и, по некоторым признакам, сёрфила в интернете. Саше очень нравилась эта фраза про путь в пустоте и несмываемые чернила. Она вообще много рассказывала, и в какой-то момент уронила в плодородную почву своего племянника зерно, которое дало неожиданные всходы.

Отголоски того, о чём она вполголоса вещала под чай и честное слово никому не говорить, Саша потом где только не находил. И у Сартра, и у Камю, и даже у Фрая, которого недолюбливал за инфантильность. Тётка говорила об экзистенциальном рубеже. Саша это понимал как этакий перекрёсток миров, такое место, где из этого мира легко соскользнуть в другой, совсем чужой, и где вещи несут иную суть. В глубине души ему очень верилось в это, хотя он каждый раз зубоскалил и спорил, чем вводил тётку в смятение.

— Ты бесишь меня своей упёртостью, Сандро, — говорила Янина, — мне необязательно видеть Париж, чтобы знать о его существовании. Скажи на милость, что невозможного в «Двери в лето» Хайнлайна?

В этом месте Саша поднимал брови и собирался было пошутить про то, «где Хайнлайн и где Париж?», но не успевал.